А по всему выходило, что тонуть придется. Руки уже почти не слушались, а берега все не было и не было. Прости, Господи, устало подумала Пелагия. Я честно сделала все, что могла. Перевернулась на спину, отдалась воле течения. Жаль только, в небо было не посмотреть – хорошо бы напоследок хоть малую звездочку углядеть, да какой там.

Когда голова и плечи ткнулись во что-то неподатливое, Пелагия не сразу поняла, что это песок.

Берега было не видно, но можно было потрогать его руками.

Пелагия так и сделала: опустилась на колени и погладила ладонями холодную, размокшую землю. Помолившись о чудесном избавлении, выжала рубаху и села, обхватив себя за плечи. Все равно было непонятно, где она и куда идти. Дождь шел еще какое-то время, потом кончился. Сестра снова выжала рубашку и, чтобы согреться, принялась прыгать то на одной ноге, то на другой. Посидит – попрыгает, посидит – попрыгает, а рубаха смутно белеет, растянутая на утонувшей в иле коряге.

В очередной раз скача и звонко хлопая себя по бокам, монахиня вдруг заметила, что тьма поредела. Вон кромка воды, и дохлая чайка на песке, а если сзади все сливается в единую массу, то это не из-за ночи, а потому, что над узкой полосой отмели вздымается высокий обрыв. Если приглядеться, просматривался и край обрыва, и серое небо над ним.

Пелагия испуганно присела на корточки. Не дай Бог, выйдет какой-нибудь бессонный человек прогуляться по предрассветной свежести, глянет вниз с бережка и увидит картину: прыгает простоволосая ведьма нагишом, руками размахивает. Страх-то какой.

Натягивая мокрую, холодную рубаху, впервые призадумалась о своем положении. Во-первых, вынесло течением невесть куда – может, тут и жилья никакого нет. А во-вторых, если есть жилье, то тоже всё не просто. Статочное ли дело чернице в этаком виде перед людьми показываться?

Походила под обрывом, высмотрела едва приметную тропку, что вела наверх. Подъем был крут, под ногами то и дело попадались острые камни, и потому Пелагия больше смотрела не вверх, а вниз, но когда все-таки задрала голову, чтобы проверить, далеко ли еще, – ахнула. Над обрывом белело что-то диковинное, чего снизу было не видно: стройное, вытянутое, неподвижное. Очертания странного предмета показались монахине знакомыми. Она поднялась еще немножко, теперь уж глядя не под ноги, а вверх.

Беседка. С белыми столбиками, ажурной решеткой и закругленной крышей. Знакомая беседка – та самая, откуда так хорошо было любоваться на Реку из дроздовского парка.

Пелагия еще не решила, хорошо это или плохо, что течение вынесло ее именно к Дроздовке. Конечно, знакомые люди помогут охотней, чем незнакомые, но зато и сраму перед ними больше.

Деревья в парке стояли вымокшие, унылые. От земли подплывал белесый туман, пока еще негустой, но понемногу плотнеющий. Зябко, промозгло. А до настоящего рассвета оставалось все-таки еще далековато. Что делать?

Пелагия вприпрыжку, стуча зубами, бежала по аллее к дому. Как-нибудь досидеть до утра, затаиться во дворе, и когда Таня или кто другой из женской прислуги выглянет, тихонько позвать. Больше ничего и не оставалось. Не врываться же в таком непристойном виде, со слипшимися рыжими космами, к генеральше среди ночи.

Пристроилась возле баньки. Подергала дверь – жалко, заперта, а то все потеплее было бы. Под открытым небом что-то уж совсем пробирало, и прыжки не помогали.

И тут сестра вспомнила про будку садовника. Уж та-то точно не закрывается.

Побежала обратно по аллее. Сырая рубаха противно липла к ногам.

Вот и домик. Так и есть – дверь не заперта.

Пелагия вошла в темный закуток. Осторожно, чтобы не наступить на острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то слава Тебе, Господи.

Мало-помалу рассветало. Стало видно щели в дощатых стенах, инвентарь: грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги.

Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живая осина и мотыга?

Это в каком же смысле?

Поскольку заняться все равно было нечем, Пелагия принялась вертеть странные слова и так, и этак. Стало быть, на фотографии под названием «Дождливое утро» была запечатлена какая-то мотыга и еще осина. Живая. А какие еще бывают осины, мертвые, что ли?

Должно быть, умирающая барышня бредила. Хотя нет – слова были произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос.

Осин в парке достаточно, и все одна живее другой.

Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точно была неживая – та, возле которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть, княжна говорила про это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этом особенного, и при чем здесь мотыга?

Пелагия уже не могла сидеть на месте, одолеваемая самыми различными предположениями. А зачем сидеть на месте, если можно пойти и посмотреть?

Она выбралась из будки, побежала рысцой туда, где торчало из земли засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, не мешали ни сумерки, ни туман, и через минуту монахиня оказалась у достопамятного английского газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка.

Что же в ней такого?

Пелагия присела, потрогала сморщенные листочки, провела ладонью сверху вниз по гладкому стволу. Что это тут, у корней, подрыто? Ах да, это Закусай лапами разгреб.

Да нет, пожалуй что одному щенку столько было не нарыть.

Инокиня уткнулась носом в самую землю, разглядывая ямку.

Вспомнилось, как в самый первый день садовник Герасим сказал, что несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать. Уж не здесь ли?

Если приглядеться, и трава с этой стороны от осины была не такая, как вокруг, – пониже и пожиже.

Что тут могло заинтересовать псов?

Пелагия взяла щепку, стала ковырять землю – та подавалась плохо. Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой.

Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу, ею рыть сподручнее.

Поплевала на руки, как это делали землекопы, когда проводили на архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась, ударила, отгребла. Потом еще и еще. Дело пошло быстро. Ударе на десятом Пелагия и дрожать перестала – согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь от щиколоток к коленям.

Заступ вошел во что-то хрусткое, как в капусту. Пелагия потянула – на лезвии повисло нечто круглое, темное, размером с детскую голову. От оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося звона в ушах инокиня не сразу поняла, что это оно самое и есть – именно детская голова: желто-лиловая, со слипшимися светлыми волосами и скорбно ввалившимися глазницами.

Шлепнув губами, Пелагия отшвырнула мотыгу с кошмарной находкой в сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле и сверзлась в самой ею вырытую яму. Подвывая, полезла оттуда, ухватилась за холодный, склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли.

И увидела Пелагия, что никакой это не корень, а кисть руки – волосатая, с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малая культица.

Тут в глазах у бедной инокини потемнело, потому что есть же предел человеческому терпению, и, слава Богу, ничего больше Пелагии пугаться не пришлось – она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы в глубоком обмороке.