Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась к двери – все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге Наина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом на Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и объявила:

– Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне что хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самого благочестнейшего Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.

Выкинув напоследок эту скверную шутку, она выбежала вон и еще громко хлопнула дверью на прощание.

– В старину сказали бы: в юницу вселился бес, – грустно заключил Митрофаний.

Обиженный Сытников пробурчал:

– У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бес в два счета бы и выселился.

– Ой, как бабушке-то сказать? – схватился за голову Петр Георгиевич.

Бубенцов встрепенулся:

– Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, не сейчас. Пусть немного оправится.

Предводителя же заботило другое:

– Но что за странная ненависть к собакам? Вероятно, и в самом деле род помешательства. Есть такая психическая болезнь – кинофобия?

– Не помешательство это. – Пелагия разглядывала платок – перестала ли кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть очки не разбились. – Тут какая-то тайна. Нужно разобраться.

– И есть за что ухватиться? – спросил владыка.

– Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою не дает…

Но договорить монахине не дал Ширяев.

– Что ж это я, совсем одеревенел! – Он затряс головой, словно прогоняя наваждение. – Остановить ее! Она руки на себя наложит! Это горячка!

Он выбежал в коридор. Следом бросился Петр Георгиевич. Аркадий Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.

– Истинно собачья свадьба, – констатировал Сытников.

Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была приятно округла и сияла не хуже хрустальной люстры, да и звезды малыми лампиончиками как могли подсвечивали синий потолок неба, так что ночь получилась ненамного темнее дня.

Владыка и Пелагия небыстро шли по главной аллее парка, сзади, сонно перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелись лошади, тянули за собой почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.

– …Ишь, ворон, – говорил Митрофаний. – Видела, как он за Коршем-то посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица эта дерганая задачу ему облегчила – одной наследницей меньше. Я тебя, Пелагия, вот о чем прошу. Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило. Легко ли такое про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое время, побудь при тетеньке.

– Не подкосит. Сдается мне, отче, что Марья Афанасьевна людьми куда меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с ней посижу и чем смогу утешу, но для дела лучше бы мне в город перебраться.

– Для какого еще дела? – удивился преосвященный. – Дело окончилось. Да и разобраться ты хотела, зачем Наина эта псов истребила.

– Это меня и занимает. Тут, владыко, есть что-то необычное, от чего мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали про вселившегося беса.

– Суеверие это, – еще больше удивился Митрофаний. – Неужто ты в сатанинскую одержимость веришь? Я ведь иносказательно, для словесной фигуры. Нет никакого беса, а есть зло, бесформенное и вездесущее, оно и искушает души.

Пелагия блеснула на епископа очками снизу вверх.

– Как это беса нет? А кто сегодня весь вечер на людскую мерзость зубы скалил?

– Ты про Бубенцова?

– А про кого же? Он самый бес и есть, во всем положенном снаряжении. Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут всё дело. Вы видели, отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будто похвалы от него ждала. Это ведь она перед ним спектакль затеяла с криком и скрежетом зубовным. Мы, остальные, для нее – пустота, задник театральный.

Архиерей молчал, потому что никаких таких особенных взглядов не заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше, чем своей.

Вышли из парковых ворот на пустое место. Аллея перешла в дорогу, протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыка остановился, чтобы подъехала карета.

– А зачем тебе в город? Ведь Наина там не задержится, уедет. Как распространится известие про ее художества, никто с ней знаться не захочет. И жить ей там негде. Непременно уедет – в Москву, в Петербург, а то и вовсе за границу.

– Ни за что. Где Бубенцов, там и она будет, – уверенно заявила монахиня. – И я должна тоже быть неподалеку. Что до людского осуждения, то Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость. И жить ей есть где. Я слышала от горничной, что у Наины Георгиевны в Заволжске собственный дом имеется, в наследство достался от какой-то родственницы. Небольшой, но на красивом месте и с садом.

– Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? – Владыка поставил ногу на ступеньку, но в карету садиться не спешил. – Это бы очень кстати пришлось. Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, ему бы в Синоде меньше веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. По всем вероятиям, худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайся на подворье. Будем с тобой думу думать, как нашему горю помочь. Видно, и без госпожи Лисицыной не обойдемся.

Эти загадочные слова подействовали на монахиню странно: она вроде и обрадовалась, и испугалась.

– Грех ведь, владыко. И зарекались мы…

– Ничего, дело важное, много важнее предыдущих, – вздохнул архиерей, усаживаясь на сиденье напротив отца иподиакона. – Мое решение, моя и ответственность перед Богом и людьми. Ну, благословляю тебя, дочь моя. Прощай.

И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчала по мягкой от пыли дороге, а сестра Пелагия повернула обратно в парк.

Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья.

Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-то квадрат, а посреди него еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь с владыкой пять или десять минут назад, ничего подобного на аллее не было.

Пелагия ускорила шаг, чтобы поближе разглядеть любопытное явление. Подошла, села на корточки.

Странно: большой белый платок, на нем книжка в черном кожаном переплете. Взяла в руки – молитвенник. Самый обыкновенный, какие везде есть. Что за чудеса!

Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чего между страниц, но тут сзади раздался шорох. Обернуться она не успела – кто-то натянул ей на голову мешок, обдирая щеки. Еще ничего не успев понять, от одной только неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела – поверх мешка затянулась веревочная петля. Здесь-то и подкатил звериный, темный ужас. Пелагия забилась, зашарила пальцами по мешковине, по грубой веревке. Но сильные руки обхватили ее и не давали ни вырваться, ни ослабить удавку. Кто-то сзади шумно и прерывисто дышал в правое ухо, а вот сама она ни вдохнуть, ни выдохнуть не могла.

Она попробовала ударить кулачком назад, но бить было неудобно – не размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да вряд ли чувствительно – ряса смягчила.

Чувствуя, как нарастает гул в ушах и все больше тянет в утешительный черный омут, монахиня рванула из поясной сумки вязанье, ухватила спицы покрепче и всадила их в мягкое – раз, потом еще раз.

– У-у-у!

Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия снова махнула спицами, но на сей раз уже в пустоту.

Никто больше ее не держал, локтем под горло не охватывал. Она рухнула на колени, рванула проклятую удавку, стянула с головы мешок и принялась хрипло хватать ртом воздух, бормоча:

– Мать… Пре…святая… Богоро…дица… защити… от враг видимых… и невидимых…

Как только самую малость посветлело в глазах, заозиралась во все стороны.

Никого. Но концы спиц были темны от крови.